Сергей Федорович Платонов - русский историк, академик Российской академии наук (1920), профессор Петербургского университета, глава «петербургской исторической школы», критик междисциплинарного подхода к методологии исторического познания, предложенного А.С. Лаппо-Данилевским; автор учебников по русской истории для высшей и средней школы; противник марксистско-ленинского «классового» подхода к изучению исторических процессов; главный обвиняемый по «академическому делу» 1929-1930 годов.

Ранние годы

С.Ф. Платонов родился 16 (28) июня 1860 года в Чернигове. Был единственным ребёнком в семье заведующего Черниговской губернской типографией Фёдора Платоновича Платонова и его жены Клеопатры Александровны (урождённой Хрисанфовой). В 1869 году родители – коренные москвичи - переехали в Санкт-Петербург, где отец будущего историка дослужился до управляющего типографией Министерства внутренних дел и получил дворянский титул.

В Петербурге Сергей Платонов учился в частной гимназии Ф. Ф. Бычкова. Каникулы юный гимназист проводил в доме московских родственников на окраине Петербурга. На семнадцатом году жизни долго и тяжело болел тифом.

Едва ли не первой книгой, прочитанной юным Платоновым, была подаренная ему отцом «История государства Российского» Н.М. Карамзина.

Однако о занятиях историей юноша вначале не помышлял. Он писал стихи и мечтал о карьере профессионального литератора. В 1878 году 18-летний Платонов поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. Однако невысокий уровень преподавания литературоведческих дисциплин в университете и блестящие лекции профессора К. Н. Бестужева-Рюмина по русской истории определили его выбор в пользу последней.

Из факультетских профессоров на молодого Платонова оказали наибольшее влияние вышеупомянутый К. Н. Бестужев-Рюмин, отчасти В. Г. Васильевский, а также профессора юридического факультета В. И. Сергеевич и А. Д. Градовский – виднейшие представители первого поколения «петербургской исторической школы».

В университете С.Ф. Платонов включился в деятельность образованного по инициативе А.Ф. Гейдена в 1882 году студенческого Научно-литературного общества. Общество возглавлялось профессором О.Ф.Миллером. Активными членами Общества становятся студенты И.М. Гревс, С.Ф.Ольденбург, В.И.Вернадский, В.Г.Дружинин, Д.И.Шаховской, Н.Д.Чечулин, Е.Ф. Шмурло, А.С. Лаппо-Данилевский, М.А.Дьяконов и другие в будущем знаменитые учёные, преподаватели историко-филологического факультета.

Первоначально он намеревался посвятить свою магистерскую диссертацию общественному движению, которое создало ополчение князя Дмитрия Пожарского, но лишний раз убедился в правильности мысли о том, что всякое серьёзное исследование в области древней русской истории невозможно без тщательной разработки источников.

С подачи Бестужева-Рюмина, который одним из первых задумался над проблемами создания методологии исторического исследования, С.Ф.Платонов тоже решил пойти по пути разработки источников, избрав в качестве объекта историко-литературные памятники Смутного времени. Для решения поставленной задачи историк привлёк более 60 произведений русской письменности XVII века, изученных им по 150 рукописям, многие из которых оказались открытием для науки.

Работал молодой учёный, что называется «на совесть» - подготовке своей магистерской (кандидатской) диссертации на тему «Древнерусские сказания и повести о Смутном времени ХVII века как исторический источник» он посвятил более 8 лет. Это в два раза больше того срока, который отводится в настоящее время аспирантам ведущих вузов страны на подготовку и защиту кандидатской диссертации.

В 1888 году (ещё до защиты) С.Ф. Платонов опубликовал свою магистерскую диссертацию в журнале министерства народного просвещения. Вскоре она вышла в виде монографии и была удостоена Уваровской премии Академии наук.

11 сентября того же года состоялась успешная защита диссертации на степень магистра русской истории, что позволило Платонову уже с 6 февраля 1889 года занять должность приват-доцента, а с 1890 года - профессора по кафедре русской истории Петербургского университета.

Профессор С.Ф.Платонов

Всю свою последующую жизнь, вплоть до середины 1920-х годов, учёный преподавал в университете: читал общий курс русской истории, курсы по отдельным эпохам и вопросам, вёл семинарские занятия. Из его семинариев вышли многие известные представители «нового» поколения петербургской исторической школы (П.Г.Васенко, П.Г.Любомиров, Н.П.Павлов-Сильванский, А.Е.Пресняков, Б.А.Романов и др.).

Исходя из высказанной С. М. Соловьёвым «широкой исторической идеи», согласно которой начало новой России следует искать не в реформах Петра I, а в событиях Смутного времени, профессор Платонов определил тему своей докторской диссертации: «Очерки по истории Смуты в Московском государстве ХVI–ХVII вв. (Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время)» .

Спустя 9 лет, в 1899 году диссертация была успешно защищена и тут же вышла отдельной книгой.

Написанная на основе большого числа источников, превосходным литературным языком, эта работа – вершина научного творчества учёного. Используя теорию С.М. Соловьёва о борьбе родовых и государственных отношений в истории России, автор постарался вложить в эту теорию «конкретное содержание и на фактах показать, как погибал в Смуте старый порядок и в каких формах возникал новый порядок, в условиях которого создавалось современное государство». Главный смысл «политических несчастий и социального междоусобия» начала XVII века автор видел в смене господствующего класса – старой знати на дворянство. Среди предпосылок и движущей силы развития Смуты назывались формирование крепостного права, усиление феодального гнёта и социальная борьба «неимущих и обездоленных против богатых и знатных». Опричнина Ивана Грозного определялась Платоновым не как «каприз робкого тирана», а как продуманная система действий по разгрому «удельной аристократии».

В последующие годы профессор Санкт-Петербургского университета С.Ф.Платонов занимал в университете и других учебных заведениях целый ряд важных административных постов, читал лекции, занимался со студентами, состоял членом целого ряда исторических обществ. Единственным источником существования для него и его семьи были доходы от публикуемых произведений и жалование, получаемое на государственной службе. Скорее всего, в силу именно этих обстоятельств, никаких крупных трудов, кроме диссертации, С.Ф.Платонов более не создал.

За «Очерками по истории Смуты» последовала лишь серия популярных статей о деятелях Смутного времени (патриархе Гермогене, Лжедмитрии I и др.), о первых Романовых, Земском соборе 1648–1649, личности и деяниях Петра I.

Все историки науки и биографы Платонова сходятся на том, что последующую широкую известность историку принесли вовсе его научные монографии и статьи, знакомые лишь ряду специалистов. На долгие годы настольной книгой студенчества стали «Лекции по русской истории» (первое издание 1899) С.Ф.Платонова и его же «Учебник русской истории для средней школы» (в 2-х частях, 1909–1910). Отличавшиеся стройностью и доступностью изложения огромного фактического материала, учебники были необычайно популярными в дореволюционной высшей школе и «либеральных» гимназиях, сознательно отмежевавшихся от трудов одиозного монархиста Иловайского.

В 1895-1902 годах С.Ф.Платонов был приглашён (как один из наиболее талантливых университетских профессоров) в качестве преподавателя русской истории к Великим князьям Михаилу Александровичу, Дмитрию Павловичу, Андрею Владимировичу и Великой княгине Ольге Александровне. Однако особым расположением их брата, Николая II, он не пользовался. После 1917 года в бумагах царя обнаружили его записку о профессорах русской истории. В ней были такие строки: «Вполне приличен также и профессор Платонов, обладающий огромной эрудицией; но он сух и уже, несомненно, весьма мало сочувствует культу русских героев; конечно, изучение его произведений не может вызвать ни чувства любви к отечеству, ни народной гордости».

Увы, последний император не разбирался в тонкостях пересмотра позитивистской концепции российской историографии и никак не мог понять, что времена литератора-просветителя Карамзина давно прошли. Перед современной ему исторической наукой стояли совершенно другие задачи, разрешение которых не предполагало ни просветительства, ни воспитания любви к отечеству.

Непростые отношения Платонова с царствующим домом в какой-то степени разбивают миф об учёном, как об одиозном, «официальном» историке-монархисте, бытовавший в стенах Петербургского (а позднее и Ленинградского) университета.

С 1900 по 1905 год профессор Платонов был деканом историко-филологического факультета, одновременно возглавляя кафедру русской истории. По мнению многих коллег и позднейших исследователей, Сергей Фёдорович, используя весь свой авторитет и близость к царской семье, буквально спас факультет от правительственных репрессий, последовавших за студенческими волнениями 1899-1905 годов. Именно при нём на факультете сложился наиболее сильный профессорско-преподавательский состав, ставший гордостью столичного университета. При нём были определены на долгие годы вперёд пути развития «петербургской исторической школы».

В 1903 году профессор С.Ф.Платонов возглавил только что организованный Женский педагогический институт (первый в России женский вуз), который привёл в образцовое состояние.

В 1912 году к 30-летию преподавательской деятельности он был утверждён в звании заслуженного профессора, после чего в январе 1913 года вышел на пенсию, передав кафедру своему ученику С. В. Рождественскому и перейдя на ставку сверхштатного профессора.

В 1916 году, ввиду начавших его тяготить административных обязанностей, Платонов оставил директорство в Женском педагогическом институте. В том же году переехал со всем семейством в просторную квартиру на Каменноостровском проспекте.

«Петербургская школа»: Платонов и Лаппо-Данилевский

В отечественной историографии приводятся совершенно разные, порой прямо-таки полярные оценки взаимоотношений двух крупных учёных конца XIX- начала XX века, профессоров Петербургского университета – С.Ф.Платонова и А.С. Лаппо-Данилевского.

Основываясь на воспоминаниях, переписке и других свидетельствах, историки склонны говорить как о чисто личном, даже политическом конфликте «аристократа» и кадета-западника Лаппо-Данилевского и «разночинца», но монархиста-патриота С.Ф.Платонова, так и ограничивать сферу их противоречий лишь несогласием по организационным и методическим вопросам. Между тем, основная причина конфликта историков связана с глобальным методологическим расколом «петербургской исторической школы», произошедшим в 1900-1910 годы. Этот раскол, в конечном итоге, привёл к образованию двух направлений: теоретического (А.С. Лаппо-Данилевский) и эмпирического, условно связанного с именем С.Ф. Платонова. Фактически его можно было бы назвать именем любого из историков, выступавших с критикой теоретических построений Лаппо-Данилевского. С.Ф.Платонов на тот момент сосредоточил в своих руках вполне реальную власть на историко-филологическом факультете – главной кузнице исторических кадров страны. Платонов и его сторонники являлись прямыми преемниками старшего поколения историков петербургской школы (Бестужев-Рюмин, Васильевский, Замысловский и др.), трудам которых во многом свойственен эмпирический подход к пониманию исторического процесса.

Утвердив разработанный ими научно-критический метод в качестве базового в историческом исследовании, второе поколение петербургской школы так и не пришло к формулированию целостной системы методологии истории. Именно в этом и состояла основная причина расхождений сторонников С.Ф.Платонова и А.С. Лаппо-Данилевского, который взялся за решение методологических задач современной ему исторической науки.

Лаппо-Данилевский не разделял характерного для неокантианства противопоставления двух познавательных стратегий, а именно - выявление закономерностей (номотетический подход) в естественных науках и выявление способов организации неповторяющихся, специфических явлений (идеографический подход) в науках о духе, т.е. в исторической науке. В своём главном труде «Методология истории» (1910–1913) Лаппо-Данилевский показал, что оба эти подхода сосуществуют по отношению к историческому процессу, начиная с античности и до современности, и разделять их нельзя. Он доказывал, что оба подхода могут применяться в науках о культуре, равно как и в науках о природе. Оптимальным учёный считал применение к изучаемым объектам обоих подходов, позволяющих выявлять общее и специфическое в истории.

Платонов и целый ряд других преподавателей факультета, составивших «Кружок русских историков» (Н.Д.Чечулин, С. М.Середонин, С.Рождественский, В.Г. Дружинин и др.) весьма скептически отнеслись к теоретизированию сторонников Лаппо-Данилевского, считая, что перед исторической наукой стоят совершенно другие задачи.

И эта «теоретическая» вражда долгое время оставалась основным «камнем преткновения» в отношениях членов научного сообщества начала XX века. Молодым учёным, ученикам Платонова и Лаппо-Данилевского подчас приходилось маневрировать между двумя враждующими партиями, даже не всегда понимая основную причину этой вражды.

Так, историк молодого поколения А.Е. Пресняков, который одновременно учился и у Платонова, и у Лаппо-Данилевского, в одном из своих писем рассказывал, что коллеги искренне хотели примирить враждующие партии. Так, в марте 1894 года Пресняков присутствовал на банкете по случаю защиты докторской диссертации Г.В. Форстена. Профессора Платонов и Лаппо-Данилевский даже на банкете сидели у противоположных концов стола, окружённые своими сторонниками, словно бы образуя два враждебных лагеря.

«Мне это глаза кололо, - признаётся в письме Пресняков, - и я завел с Платоновым разговор по душе, о причинах такого деления. Он был необыкновенно искренен: и вообще такой был задушевный, что совсем меня тронул. Он разъяснил мне, что кружки – его и Лаппо-Данилевского различаются двумя признаками: те – дворяне по воспитанию, с хорошим домашним воспитанием, с обширными научными средствами, демократы по убеждению и по теории, люди с политическими стремлениями, с определенным складом политических взглядов, в которые догматически верят и потому нетерпимы к чужим мнениям; они же, т.е. платоновцы, разночинцы, люди другого общества, другого воспитания, с меньшим запасом научных сил, очень разнородные по убеждениям, только личною дружбой, а не каким-нибудь общим credo связанные между собой. По характеру ума они скептики – недовольные ныне господствующими порядками, не менее тех, они не видят средств бороться и переносят их по внешности – равнодушно, делая свое ученое и преподавательское дело и не пропагандируя своего недовольства, не требуя непременно согласия с собою и спокойно относясь к противоречиям и противоположным убеждениям, даже мало симпатичным. Они не сторонятся другого кружка, но тот игнорирует их; попытки сближения были и кончились обидой для них же».

Возможно, под воздействием этого разговора С.Ф.Платонов вскоре предложил тост, который А.Е.Пресняков описывает следующим образом: «Платонов… предложил чудный искренний тост, который должен будет иметь серьезные последствия – тост за выработку полной и тесной солидарности членов факультета, на которой держится та факультетская традиция, которая вырабатывает молодежь в хорошем направлении.» Увы! Один только Лаппо-Данилевский с противоположного конца стола пришел чокнуться. Остальные его «кружковцы» остались равнодушными, некоторые ушли по-английски, не прощаясь.

На наш взгляд, этот эпизод как нельзя лучше вскрывает причины не только личных, но и научных разногласий учёных. Одни (Лаппо-Данилевский и его сторонники), заранее считая коллег-историков неспособными к пониманию, не дали себе труда доступно объяснить им свою точку зрения; другие (Платонов и его «кружковцы»), в силу внушённых самими же себе «плебейских» комплексов, попросту не захотели услышать своих оппонентов.

Когда Лаппо-Данилевский, в обход С.Ф.Платонова, был избран в Академию наук, многие современники ставили ему в вину некие «происки и интриги», поминая о его близости к либерально-буржуазному большинству будущей кадетской партии, а также и президенту академии наук – великому князю Константину Константиновичу.

Однако уже после смерти Лаппо-Данилевского жена Платонова, Н.Н. Шамонина, ссылаясь на частное письмо В.Г. Васильевского, сообщила: в своём выборе академики руководствовались исключительно личными качествами претендента. Брались во внимание и такие факторы, как необременённость учёного семьёй и финансовыми проблемами. Если А.С. Лаппо-Данилевский был типичным «кабинетным учёным», теоретиком, то Сергей Фёдорович Платонов проявил себя как талантливый практик, администратор, организатор, преподаватель и педагог. Кроме того, он заведовал кафедрой, был деканом факультета, имел шестерых детей. Когда же ему ещё и научными изысканиями заниматься?

Раскол «петербургской исторической школы» был несколько сглажен октябрьскими событиями 1917 года. Когда нужно было спасать национальное достояние, учёные объединили свои усилия в работе различных комиссий по спасению памятников истории и культуры, архивов и библиотек. После неожиданной смерти Лаппо-Данилевского в 1919 году в научном сообществе возобладала точка зрения эмпиристов, впоследствии чисто физически «сведённых на нет» сторонниками марксистско-ленинской идеологии.

После 1917 года

Как отнёсся С.Ф.Платонов к событиям февраля 1917 года – неизвестно. Возможно, он их просто не заметил. А вот октябрьский переворот Платонов категорически не принял. Он никогда не считал его «революцией», ибо такая революция, по мнению историка, не подготовлена «ни с какой точки зрения», а программа советского правительства - «искусственна и утопична». Привлечённый Д.Б.Рязановым к сотрудничеству в деле спасения памятников истории и культуры, Платонов работал в междуведомственной комиссии по охране и устройству архивов упразднённых учреждений, затем – заместителем председателя Главного управления архивным делом, заведующим Петроградским отделением Главархива.

3 апреля 1920 года Общим собранием Российской Академии наук С.Ф.Платонов был избран (за большой вклад в развитие русской исторической науки) её действительным членом.

На рубеже 1920-х годов он задумывал большую работу о начале Русского государства, поговаривал и о необходимости пересмотра работ А. А. Шахматова (основоположника исторического изучения древнерусского летописания и литературы). Однако всем этим планам не было суждено осуществиться. В советское время были изданы лишь научно-популярные очерки Платонова «Борис Годунов. Образы прошлого» (1921), «Иван Грозный (1530–1584)» (1923), книги «Москва и запад в ХVI–ХVII веках» (1925) и «Петр Великий. Личность и деятельность» (1926), статьи о древнейшей колонизации русского Севера.

В своей исследовательской работе и научно-популярном творчестве Платонов продолжал руководствоваться теми же принципами, что и ранее:

«Миросозерцание моё, сложившееся к исходу XIX века, имело базой христианскую мораль, позитивистскую философию и научную эволюционную теорию… В сущности я остаюсь таким и в настоящую минуту. Атеизм чужд мне столько же, сколько и церковная догма». (Из «покаянной» записки Платонова в ОГПУ, октябрь 1930)

После инициированного М.Н.Покровским отстранения от архивной работы 1 августа 1925 года Платонов стал директором Пушкинского Дома (оставался им до 1929 года), а 22 августа того же года был избран директором Библиотеки Академии наук (БАН).

В том же году он будто бы запретил А. А. Введенскому (специалисту по истории Древней Руси) читать в Первом историческом исследовательском институте при ЛГУ в «духе времени» доклад о революции 1905 года на Урале и потребовал замены этого доклада докладом о Строгановской иконе.

В 1927 году навсегда завершил свою работу в ЛГУ.

11 июля 1928 года С.Ф.Платонов выступил в Берлине перед своими немецкими коллегами с докладом «Проблема русского Севера в новейшей историографии». Там же он имел контакты и с некоторыми представителями русской эмиграции, в том числе со своим бывшим учеником Великим князем Андреем Владимировичем, что в дальнейшем было использовано органами ОГПУ против историка.

«Академическое дело»

Трагическую роль в судьбе учёного сыграло так называемое «дело Академии наук» («академическое дело», «дело академиков», «дело Платонова и Тарле»).

12 октября 1929 года в управление ОГПУ по Ленинграду и области поступили агентурные сведения о хранении в Библиотеке Академии наук важных политических архивов, якобы не известных советской власти. Через комиссию по чистке аппарата Академии наук была организована проверка этих сведений. 19 октября председатель комиссии Ю.П. Фигатнер обнаружил в Библиотеке подлинные экземпляры манифестов об отречении от престола Николая II и его брата Михаила, документы ЦК партий кадетов и эсеров, некоторые другие материалы. Об этом незамедлительно был извещен И.В.Сталин.

Казалось бы: ну и что? Где же и быть документам, непосредственных фондообразователей которых уже не существует, как не в библиотеке Академии наук?

Об их наличии в фонде библиотеки официально сообщалось во ВЦИК ещё в 1926 году, но партийные лидеры (Сталин, Троцкий, Каменев и Зиновьев) в те времена были заняты более важными делами: делили власть. До царских манифестов и эсеровских протоколов руки дошли только в 1929 году. Тут как раз появилась возможность разом избавиться от всей инакомыслящей антимарксистской оппозиции в Академии и других научных учреждений Ленинграда.

Вину за «сокрытие» документов, естественно, возложили на Платонова. Академик пытался оправдываться: «Как непременный секретарь, так и сам я не придали особой актуальности документам и подвели их под действие постановления 16.11.1926 г. …О том, что правительство их ищет 12 лет, нам известно не было. …Тов. Фигатнер не различает терминов «архив» и «архивные материалы» и злоупотребляет первым.»

На самом деле, «сокрытие» документов было лишь поводом. Всё обстояло гораздо сложнее. Натянутые отношения, существовавшие между Политбюро ЦК ВКП(б) и Академией наук, наиболее остро проявились ещё в 1928 году, когда партийные органы предприняли попытку превратить научное учреждение, пользующееся достаточной свободой и автономией (так шло со времен старой России), в послушный бюрократический придаток системы. Усилить влияние центральных органов партии на Академию наук, учреждение сугубо беспартийное (в 1929 году среди 1158 ее сотрудников членами партии состояли лишь 16), можно было, введя в ее состав сильную группу коммунистов. Власть выдвинула кандидатами в действительные члены Академии наук восемь человек: Н. И. Бухарина, И. М. Губкина, Г. М. Кржижановского, М. Н. Покровского, Д. Б. Рязанова, А. М. Деборина, Н. М. Лукина и В. М. Фриче.

12 января 1928 года состоялось общее собрание, но избрало оно действительными членами только пять человек из списка (трое первых из них прошли с перевесом всего в один голос, а трое последних были забаллотированы). Спустя пять дней, президиум Академии был все-таки вынужден созвать новое собрание, чтобы «избрать» провалившуюся на первом собрании троицу. Выборы показали власти: в рядах Академии наук есть немало лиц, всё ещё способных оказать сопротивление решению самого Политбюро. Стала очевидной необходимость срочно провести «чистку» академических учреждений. Нашёлся и убедительный повод: сокрытие документов.

Идейным вдохновителем «чистки» и травли старых специалистов стал только что избранный в Академию историк М. Н. Покровский. В своём письме от 1 ноября 1929 года в Политбюро он предлагал радикально изменить структуру Академии наук, превратив её в обычное государственное учреждение: «Надо переходить в наступление на всех научных фронтах. Период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца». Централизация науки виделась Покровскому неким подобием коллективизации, а его призыв отобрать науку у ученых и передать ее четырём тысячам рабфаковцев, кончающим в 1929 году вузы, очень напоминал призывы к раскулачиванию.

Академик С.Ф.Платонов ещё в сентябре 1928 года отказался от директорства в БАН, а в марте 1929 года - от директорства в Пушкинском Доме. На мартовской сессии АН СССР 1929 года он был избран академиком-секретарём Отделения гуманитарных наук (ОГН) и членом Президиума АН, а 5 ноября 1929 года Политбюро постановило отстранить учёного от работы в Академии и снять со всех занимаемых им постов.

Платонов сам подал в отставку, но этим дело не ограничилось. В ночь с 12 на 13 января 1930 года историк был арестован вместе с младшей дочерью Марией чекистом А. А. Мосевичем по подозрению «в активной антисоветской деятельности и участии в контрреволюционной организации». При обыске на квартире Платоновых был найден револьвер иностранного производства, а также письма на имя Сергея Фёдоровича от Великого князя Константина Константиновича (младшего) и лидера партии кадетов П. Н. Милюкова. В частной переписке не содержалось ничего криминального: Великий князь был учеником Платонова, а П.Н.Милюков – братом его жены, Н.Н. Шамониной, к тому времени уже покойной. Но чекистам и этого было достаточно.

Вскоре в тюрьме оказалось много друзей академика Платонова и товарищей по профессии. В их числе Н.П.Лихачёв, М.К.Любавский, Е.В.Тарле, С.В.Бахрушин, П.Г. Васенко, Ю.В. Готье, В.Г.Дружинин, Д.Н.Егоров, В.И.Пичета, Б.А.Романов, А.И.Яковлев и др. Все они были представителями старой профессуры и не придерживались официальной марксистской идеологии.

На следствии Платонов вёл себя мужественно, несмотря на угрозы в отношении арестованных дочерей, и долго отказывался дать нужные показания. Как свидетельствуют ныне опубликованные материалы «академического дела», повод, послуживший причиной ареста историков, - хранение документов, подлежавших сдаче в государственные архивы – был забыт с первых же допросов. Из него нельзя было выжать политическую подоплёку с контрреволюционной окраской. И вот на свет появляется первое обвинение политического толка, сформулированное начальником следственного отдела 14 марта 1930 года. В нём Платонов уже обвиняется не в том, что хранил бумаги государственной важности, а в том, что возглавил «контрреволюционную монархическую организацию, ставившую своей целью свержение советской власти и установление в СССР монархического строя путем склонения иностранных государств и ряда буржуазных общественных групп к вооруженному вмешательству в дела Союза».

Сломал историка следователь А. А. Мосевич, указавший, что правдивые показания нужны не следствию, которому всё и так ясно, а истории. Учёный сдался и принял его правила игры: «Касаясь своих политических убеждений, должен сознаться, что я монархист. Признавал династию и болел душой, когда придворная клика способствовала падению царствующего Дома Романовых…»

Это было чистой правдой.

Далее в ход пошли доносы. В одном из них сообщалось, что в приватной беседе академик Платонов критиковал выбор эмиграции в пользу Великого князя Кирилла Владимировича как претендента на русский престол. Историк якобы указывал на более, с его точки зрения, подходящую кандидатуру своего ученика - Великого князя Андрея Владимировича. Платонов не стал этого отрицать.

Получив недостающее звено, следствие выдвинуло обвинение в создании Платоновым в Академии наук контрреволюционной монархической организации под названием «Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России», целью которой являлось свержение советской власти и установление конституционно-монархического строя во главе с Великим князем Андреем Владимировичем. Причём роль будущего премьер-министра почему-то отводилась самому Платонову. Всего по делу «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России» проходило 115 человек.

Следствие продолжалось более года. 2 февраля 1931 года на чрезвычайном Общем собрании АН СССР её новый непременный секретарь, член ВКП(б) академик В. П. Волгин сообщил об установлении факта участия академиков С.Ф. Платонова, Е. В. Тарле, Н. П. Лихачёва и М. К. Любавского в контрреволюционном заговоре и предложил исключить их из состава действительных членов. После этого слово взял президент АН А. П. Карпинский. Стенограмма его выступления не сохранилась, но «Красная газета» сообщила о «контрреволюционной вылазке» учёного, который якобы назвал необязательным исключение Платонова и его коллег из Академии (каковое всё же состоялось).

Судебного разбирательства, даже закрытого, по «делу Академии наук» не было. Основные приговоры были вынесены в три приёма: в феврале 1931 года, тройкой ОГПУ в Ленинградском военном округе, затем в мае и в августе Коллегией ОГПУ. Пресса почти ничего не рассказывала об этом деле. Оставшиеся на свободе младшие коллеги и ученики академика Платонова из опасений за свою судьбу публично отреклись от своего учителя. Однако приговор для арестованных оказался сравнительно мягким - 5 лет ссылки. Но вовсе без жертв не обошлось. Шесть бывших офицеров, «принадлежащих к военной группе» «Всенародного союза» были приговорены к расстрелу. Рядовых членов «союза» коллегия ОГПУ приговорила к 5-10 годам лагерей.

Память

Ещё при жизни в советской стране Платонова признавали одним из самых знаменитых деятелей науки. Его автобиография была помещена в популярнейшем журнале «Огонёк» (№ 35 за 1927 год) под рубрикой «Страна должна знать своих учёных». Его окружили почётом и славой, даже выпускали за границу – представлять Советскую Россию на международных исторических форумах.

Но «академическое дело» 1929-30 годов поставило жирный крест на биографии русского учёного, предав его имя полному забвению.

В Советском Союзе не было напечатано ни одной книги об опальном историке. В советских трудах по русской историографии – и в учебных пособиях, и в академических «Очерках истории исторической науки в СССР» – характеристике жизни и творчества Платонова не отведено особой главы.

И хотя в 1937 году издали (уже в четвертый раз!) «Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв.», а Высшая школа пропагандистов при ЦК партии опубликовала (правда, «для внутреннего пользования») фрагменты учебника Платонова для вузов, в первом издании Большой Советской энциклопедии предпочли вовсе обойтись без статьи о Сергее Фёдоровиче.

Лишь в книге «Русская историография», изданной в 1941 году Н.Л. Рубенштейном, по сей день остающейся наиболее научно-объективным обобщающим трудом об отечественной дореволюционной историографии, о Платонове написано в уважительно-серьёзном тоне, без дешёвых политических ярлыков. Однако в 1950-1970-е годы Платонова продолжали характеризовать как «наиболее яркого выразителя идеологии реакционного дворянства» в дореволюционный период, выступавшего «с позиции апологета самодержавия» и в послереволюционные годы.

Советские учёные, зажатые в узких рамках марксистско- ленинской идеологии, сводили развитие исторической науки преимущественно к развитию общественной мысли и отражению в ней актуальной общественно-политической ситуации. Их мало занимали философские и тем более нравственные основы мировоззрения историков. Период с середины 1890-х годов до революции 1917 года претенциозно определяли как время «кризиса буржуазно-дворянской исторической науки»; и взгляды историков, да и все их творчество, оценивали в зависимости от их соотношения с развитием мысли тех, кто придерживался воззрений Маркса и особенно Ленина. Платонову отводили место на правом фланге немарксистской исторической науки. При этом «немарксистское» нередко толковалось как «антимарксистское».

В 1967 году были полностью реабилитированы осуждённые по сфальсифицированному делу «О контрреволюционном заговоре в Академии наук». Платонова посмертно восстановили в звании академика. Но понадобилось еще более 20 лет, чтобы могли появиться первые журнальные статьи не только о последних годах жизни учёного, но и обо всём его жизненном пути.

В 1994 году издан первый выпуск подготовленного В.А. Колобковым Каталога архива академика С.Ф. Платонова. Публикацией «Дела по обвинению академика С.Ф. Платонова» начали многотомное издание следственных материалов «Академического дела 1929–1931гг.».

В конце 1990-х - начале 2000-х годов снова начали печатать сочинения Платонова – несколькими изданиями вышли его учебники для высшей и средней школы, в престижной академической серии «Памятники исторической мысли» – пятое издание «Очерков по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв.», сопровождённое статьями Е.В. Чистяковой. В 1993–1994 годах появилось двухтомное собрание сочинений Платонова по русской истории, подготовленное В.И. Старцевым и B.C. Брачевым, переизданы в виде книг и отдельные сочинения С.Ф. Платонова 1920-х годов. В томах «Археографического ежегодника» публиковались тексты Платонова, выявленные в архивах. В настоящее время ведётся серьёзная работа с архивными материалами его личного фонда – неопубликованными исследованиями (о земских соборах и другими), рецензиями, воспоминаниями, письмами. Между тем, процесс формирования фонда историка в отделе рукописей РНБ ещё не завершён: от родственников и потомков С.Ф.Платонова продолжают поступать небезынтересные материалы, связанные с личной жизнью и последними годами учёного в Самарской ссылке.

Как было сказано в советском журнале «Огонёк», страна должна знать своих учёных! Сочинения и биография выдающегося историка С.Ф.Платонова постепенно возвращаются отлучённому от них читателю, обогащая представления не только о прошлом нашего Отечества, но и об истории его изучения.

От себя же добавим, что тот, кто не знает и не хочет знать своих учёных и свою историю, рискует однажды проснуться и не узнать свою страну.

Елена Широкова

по материалам:

1. Брачев В.С. Русский историк С.Ф.Платонов: Ученый. Педагог. Человек. - СПб., 1997. 2-е изд.
2. Он же. Крестный путь русского историка: Академик С.Ф.Платонов и его «дело».- СПб., 2005 (переработанное издание).
3. Ростовцев Е. А. А. С. Лаппо-Данилевский и С. Ф. Платонов (к истории личных и научных взаимоотношений) // Проблемы социального и гуманитарного знания. Сб. научных работ. - СПб., 1999 - Вып.I. – C.128-165;
4. Он же. А.С. Лаппо-Данилевский и петербургская историческая школа.- Рязань, 2004. 352 с., ил.
5. Шмидт С. О.Сергей Федорович Платонов (1860-1933) // Портреты историков: Время и судьбы. В 2-х т.- М.-Иер., 2000.- Т.1. Отечественная история.- С. 100-135.
6. Использованы фото сайта

Учебник русской истории. Платонов С.Ф.

М.: 2001. - 258 с.

Учебник русской истории проф. С. Ф. Платонова как итог долголетней педагогической деятельности автора впервые был издан двумя частями в 1909-1910 гг. и сразу стал самым популярным пособием по русской истории в средней школе. Для своего времени он безусловно являлся наиболее удачным изложением последних достижений исторической науки для системы школьного образования. Отдельные главы, написанные автором по материалам собственных исследований, такие как история Смутного времени, эпоха Ивана Грозного, не потеряли своего значения и сегодня. Богатый опыт преподавания в средней школе, руководство женским педагогическим институтом позволили автору при подготовке пособия учесть реальные запросы преподавателей и учащихся средней школы. Книгу Платонова отличает лаконичность, общедоступность, красота и четкость изложения сложнейших исторических проблем, удобство в пользовании учебным материалом.

Формат: pdf

Размер: 5,2 Мб

Смотреть, скачать: drive.google ; Rghost

Содержание
Предмет курса русской истории.
Древнейшее население Европейской России.
Русские славяне и их соседи.
Страна русских славян.
Первоначальный быт русских славян.
Предание о призвании варягов.
Варяжские князья.
Значение деятельности варяжских князей.
Русское язычество. Крещение Руси.
Христианство на Руси до князя Владимира.
Летописное предание о крещении князя Владимира.
Устройство церкви в древней Руси. Последствия принятия Русью христианства.
Славяне до христианства.
Влияние христианства на Киевскую Русь.
Христианское просвещение на Руси.
Ярослав Мудрый. Киевское государство в XI–XII вв.
Удельный строй после Ярослава Мудрого.
Владимир Мономах и судьбы Киевского великокняжеского стола до 1169 г.
Борьба Киевской Руси с кочевниками.
Внутренние порядки Киевской Руси.
Социальный строй Киевской Руси.
Русская Правда и национальное самосознание в Киевской Руси.
Начало упадка Киева и новые враги Руси.
Великий Новгород. Новгородская Русь.
Новгородская торговля.
Государственный строй Новгорода.
Общественный строй Новгорода.
Псков.
Заселение Владимиро-Суздальской земли славянами и образование великорусской народности.
Природные и общественные особенности Владимиро-Суздальской Руси.
Первые суздальские князья.
Княжества Волынское и Галицкое. Юго-западная Русь.
Нашествие Батыя. Эпоха татарского завоевания.
Монголо-татарское иго.
Ливонский и Тевтонский ордены, возвышение Литвы.
Александр Невский, удельная раздробленность Суздальской Руси.
События в Руси южной. Князь Даниил Галицкий.
Первые литовские князья.
Литвы с Польшей. Ягайло.
Витовт.
Литовское княжество после Витовта.
Причины возвышения Москвы.
Первые московские князья.
Дмитрий Донской и Куликовская битва.
Великие князья Василий I Дмитриевич и Василий II Васильевич Темный.
Великий князь Иван III Васильевич; значение его деятельности.
Подчинение Великого Новгорода и новгородских земель.
Присоединение удельных княжеств.
Женитьба Ивана III на Софье Палеолог.
Внешняя политика Ивана III. Дела с татарами.
Внешняя политика Ивана III. Литва и Ливония. Сношения с Западом.
Великий князь Василий III Иванович.
Самодержавие московских государей и мысль о Москве как о третьем Риме.
Боярство и княжата; их притязания.
служилые и тяглые; поместная система и крестьянское прикрепление.
Вопрос о церковном землевладении. Ересь жидовствующих.
Детство и юность великого князя Ивана IV Васильевича.
Первый период царствования Ивана IV. Внутренняя деятельность.
Первый период царствования Ивана IV. Завоевания.
Перемена в Иване IV и разрыв с советниками.
Борьба Ивана Грозного с боярами. Опричнина.
Южная граница России при Иване Грозном. Крым. Битва при Молодях. Казаки.
Ливонская война и завоевание Сибири Ермаком.
Федор Иванович и Борис Годунов.
Учреждение патриаршества в Москве и указы о крестьянах.
Смерть святого царевича Дмитрия Ивановича и прекращение Московской династии.
Воцарение Бориса Федоровича Годунова.
Самозванец.
Царствование и смерть самозванца.
Воцарение князя Василия Ивановича Шуйского.
Смута при царе Василии.
Избрание на престол польского королевича Владислава и последствия этого избрания.
Первое ополчение против поляков и его неудача.
Второе ополчение против поляков и освобождение Москвы.
Избрание в цари Михаила Федоровича Романова.
Значение и последствия смутного времени.
Начало царствования Михаила Романова.
Борьба с Заруцким, Лисовским, шведами, поляками.
Патриарх Филарет и восстановление России после Смуты.
Положение сословий. Иноземцы в Московском государстве.
Война с Речью Посполитою 1632-1634.
Взятие Азова донскими казаками (1637). Осада Азова турками (1641–1642).
Начало царствования Алексея Михайловича. Соляной бунт 1648.
Соборное уложение 1649 г. и его значение.
Медный бунт.
Движение Разина.
Патриарх Никон.
Удаление и низложение патриарха Никона.
Исправление богослужебных книг до Никона.
Реформа Никона и церковный раскол.
Начало западничества.
Внешние дела при царе Алексее Михайловиче.
Люблинская уния 1569 г. Ее значение и следствия.
Брестская уния 1596. Религиозная борьба и деятельность братств.
Образование Днепровского казачества. Казацкие восстания.
Богдан Хмельницкий и отпадение Малороссии к Москве.
Русско-польская война 1654-1667.
Федор Алексеевич.
Стрелецкий бунт 1682.
Воспитание Петра Великого.
Правление и низвержение царевны Софьи.
Петр Великий в 1689–1694.
Азовские походы и флот. Кумпанства и великое посольство.
Заграничное путешествие Петра Великого.
Стрелецкий бунт 1698 и начало реформ Петра Великого.
Великая Северная война. Первые годы войны.
Восстание Кондратия Булавина.
Измена Мазепы.
Битва при Лесной 1708 г.
Полтавская битва 1709 г.
Прутский поход Петра I.
Окончание Великой Северной войны. Персидская война.
Внутренние преобразования Петра Великого. Их общий ход и характер.
Социальные реформы Петра Великого.
Военная реформа Петра Великого.
Реформы управления при Петре Великом.
Финансовые и экономические реформы Петра Великого.
Церковное управление.
Просвещение.
Семейные дела Петра Великого.
Вопрос о престолонаследии после кончины Петра Великого, Екатерина I.
Екатерина I, Петр II, Анна Иоанновна и Анна Леопольдовна.
Внутренние дела России при Екатерине I, Петре II и Анне Иоанновне.
Внешняя политика России при Екатерине I, Петре II и Анне Иоанновне.
Общее направление и характер царствования Елизаветы Петровны.
Внутренняя политика Елизаветы Петровны.
Внешняя политика Елизаветы Петровны. Семилетняя война.
Вопрос о преемнике Елизаветы Петровны.
Воцарение и свержение Петра III Федоровича.
Общее значение и деятели царствования Екатерины II.
Уложенная комиссия 1767–1768 гг.
Чумной бунт 1771 г. Восстание Пугачёва.
Губернская реформа 1775 г. Жалованные грамоты 1785 г.
Крестьянский вопрос.
Меры Екатерины II в сфере образования, народного хозяйства и финансов.
Литературное движение при Екатерине II.
Внешняя политика Екатерины II.
Первый раздел Польши (1772 г.).
Дополнение: В. О. Ключевский о первом разделе Польши.
Русско-турецкая война 1768-1774 гг.
Крым и Новороссия (1774–1787).
Русско-турецкая война 1787–1791 гг. Русско-шведская война 1788-1790 гг.
Второй и Третий разделы Польши. Итоги внешней политики Екатерины II.
Император Павел до вступления на престол.
Внутренние дела при императоре Павле.
Внешняя политика императора Павла и походы Суворова.
Воспитание и характер императора Александра I.
Начало царствования императора Александра I.
Деятельность М. М. Сперанского.
Внешняя политика императора Александра I до 1812 г.
1812 год - Отечественная война.
Борьба за освобождение Европы. Священный союз и конгрессы.
Последние годы царствования императора Александра I.
Общественное движение в Александровскую эпоху.
Смерть императора Александра I. Преемство престола. Декабристы.
Личность императора Николая I и обстановка его воцарения.
Важнейшие внутренние мероприятия императора Николая I.
Русско-персидская война 1826–1828. Русско-турецкая война 1828–1829. Кавказская война.
Польское восстание 1830–1831 и вопрос об Унии.
Славянофилы и западники при Николае I.
Восточная (Крымская) война 1853–1855 гг.
Оборона Севастополя.
Личность и воспитание императора Александра II.
Окончание Восточной (Крымской) войны.
Крестьянская реформа. Освобождение крестьян.
Земское и городское самоуправления.
Судебная реформа.
Всеобщая воинская повинность.
Государственное хозяйство.
Цензура и печать.
Народное просвещение.
Некоторые последствия произведенных реформ.
Польское восстание 1863 г.
Присоединение к России Средней Азии, Приамурья. Победа над Шамилём.
Русско-турецкая война 1877–1878 гг. Берлинский конгресс.
Кончина императора Александра II.
Император Александр III Александрович (1881–1894).
Император Николай II Александрович (1894–1917).
Хронологическая таблица к учебнику.
Примечания.

ВВЕДЕНИЕ

Введение (Изложение конспективное)

Наши занятия русской историей уместно будет начать определением того, что именно следует понимать под словами историческое знание, историческая наука. Уяснив себе, как понимается история вообще, мы поймем, что нам следует понимать под историей одного какого-либо народа, и сознательно приступим к изучению русской истории.

История существовала в глубокой древности, хотя тогда и не считалась наукой. Знакомство с античными историками, Геродотом и Фукидидом, например, покажет вам, что греки были по-своему правы, относя историю к области искусств. Под историей они понимали художественный рассказ о достопамятных событиях и лицах. Задача историка состояла у них о том, чтобы передать слушателям и читателям вместе с эстетическим наслаждением и ряд нравственных назиданий. Те же цели преследовало и искусство.

При таком взгляде на историю, как на художественный рассказ о достопамятных событиях, древние историки держались и соответствующих приемов изложения. В своем повествовании они стремились к правде и точности, но строгой объективной мерки истины у них не существовало. У глубоко правдивого Геродота, например, много басен (о Египте, о Скифах и т. под.); в одних он верит, потому что не знает пределов естественного, другие же, и не веря в них, заносит в свой рассказ, потому что они прельщают его своим художественным интересом. Мало этого, античный историк, верный своим художественным задачам, считал возможным украшать повествование сознательным вымыслом. Фукидид, в правдивости которого мы не сомневаемся, влагает в уста своих героев речи, сочиненные им самим, но он считает себя правым в силу того, что верно передает в измышленной форме действительные намерения и мысли исторических лиц.

Таким образом, стремление к точности и правде в истории было до некоторой степени ограничиваемо стремлением к художественности и занимательности, не говоря уже о других условиях, мешавших историкам с успехом различать истину от басни. Несмотря на это, стремление к точному знанию уже в древности требует от историка прагматизма. Уже у Геродота мы наблюдаем проявление этого прагматизма, т. е. желание связывать факты причинною связью, не только рассказывать их, но и объяснять из прошлого их происхождение.

Итак, на первых порах история определяется, как художественно-прагматический рассказ о достопамятных событиях и лицах.

Ко временам глубокой древности восходят и такие взгляды на историю, которые требовали от нее, помимо художественных впечатлений, практической приложимости. Еще древние говорили, что история есть наставница жизни (magistra vitae). От историков ждали такого изложения прошлой жизни человечества, которое бы объясняло события настоящего и задачи будущего, служило бы практическим руководством для общественных деятелей и нравственной школой для прочих людей. Такой взгляд на историю во всей силе держался в средние века и дожил до наших времен; он, с одной стороны, прямо сближал историю с моральной философией, с другой – обращал историю в «скрижаль откровений и правил» практического характера. Один писатель XVII в. (De Rocoles) говорил, что «история исполняет обязанности, свойственные моральной философии, и даже в известном отношении может быть ей предпочтена, так как, давая те же правила, она присоединяет к ним еще и примеры». На первой странице «Истории государства Российского» Карамзина найдете выражение той мысли, что историю необходимо знать для того, «чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастье».

С развитием западноевропейской философской мысли стали слагаться новые определения исторической науки. Стремясь объяснить сущность и смысл жизни человечества, мыслители обращались к изучению истории или с целью найти в ней решение своей задачи, или же с целью подтвердить историческими данными свои отвлеченные построения. Сообразно с различными философскими системами, так или иначе определялись цели и смысл самой истории. Вот некоторые из подобных определений: Боссюэт (1627–1704) и Лоран (1810–1887) понимали историю, как изображение тех мировых событий, в которых с особенною яркостью выражались пути Провидения, руководящего человеческою жизнью в своих целях. Итальянец Вико (1668–1744) задачею истории, как науки, считал изображение тех одинаковых состояний, которые суждено переживать всем народам. Известный философ Гегель (1770–1831) в истории видел изображение того процесса, которым «абсолютный дух» достигал своего самопознания (Гегель всю мировую жизнь объяснял, как развитие этого «абсолютного духа»). Не будет ошибкою сказать, что все эти философии требуют от истории в сущности одного и того же: история должна изображать не все факты прошлой жизни человечества, а лишь основные, обнаруживающие ее общий смысл.

Этот взгляд был шагом вперед в развитии исторической мысли, – простой рассказ о былом вообще, или случайный набор фактов различного времени и места для доказательства назидательной мысли не удовлетворял более. Появилось стремление к объединению изложения руководящей идеей, систематизированию исторического материала. Однако философскую историю справедливо упрекают в том, что она руководящие идеи исторического изложения брала вне истории и систематизировала факты произвольно. От этого история не становилась самостоятельной наукой, а обращалась в прислужницу философии.

Наукою история стала только в начале XIX века, когда из Германии, в противовес французскому рационализму, развился идеализм: в противовес французскому космополитизму, распространились идеи национализма, деятельно изучалась национальная старина и стало господствовать убеждение, что жизнь человеческих обществ совершается закономерно, в таком порядке естественной последовательности, который не может быть нарушен и изменен ни случайностями, ни усилиями отдельных лиц. С этой точки зрения главный интерес в истории стало представлять изучение не случайных внешних явлений и не деятельности выдающихся личностей, а изучение общественного быта на разных ступенях его развития. История стала пониматься как наука о законах исторической жизни человеческих обществ.

Это определение различно формулировали историки и мыслители. Знаменитый Гизо (1787–1874), например, понимал историю, как учение о мировой и национальной цивилизации (понимая цивилизацию в смысле развития гражданского общежития). Философ Шеллинг (1775–1854) считал национальную историю средством познания «национального духа». Отсюда выросло распространенное определение истории, как пути к народному самосознанию. Явились далее попытки понимать историю, как науку, долженствующую раскрыть общие законы развития общественной жизни вне приложения их к известному месту, времени и народу. Но эти попытки, в сущности, присваивали истории задачи другой науки – социологии. История же есть наука, изучающая конкретные факты в условиях именно времени и места, и главной целью ее признается систематическое изображение развития и изменений жизни отдельных исторических обществ и всего человечества.

Такая задача требует многого для успешного выполнения. Для того чтобы дать научно-точную и художественно-цельную картину какой-либо эпохи народной жизни или полной истории народа, необходимо: 1) собрать исторические материалы, 2) исследовать их достоверность, 3) восстановить точно отдельные исторические факты, 4) указать между ними прагматическую связь и 5) свести их в общий научный обзор или в художественную картину. Те способы, которыми историки достигают указанных частных целей, называются научными критическими приемами. Приемы эти совершенствуются с развитием исторической науки, но до сих пор ни эти приемы, ни сама наука истории не достигли полного своего развития. Историки не собрали и не изучили еще всего материала, подлежащего их ведению, и это дает повод говорить, что история есть наука, не достигшая еще тех результатов, каких достигли другие, более точные, науки. И, однако, никто не отрицает, что история есть наука с широким будущим.

С тех пор, как к изучению фактов всемирной истории стали подходить с тем сознанием, что жизнь человеческая развивается закономерно, подчинена вечным и неизменным отношениям и правилам, – с тех пор идеалом историка стало раскрытие этих постоянных законов и отношений. За простым анализом исторических явлений, имевших целью указать их причинную последовательность, открылось более широкое поле – исторический синтез, имеющий цель воссоздать общий ход всемирной истории в ее целом, указать в ее течении такие законы последовательности развития, которые были бы оправданы не только в прошлом, но и в будущем человечества.

Этим широким идеалом не может непосредственно руководиться русский историк. Он изучает только один факт мировой исторической жизни – жизнь своей национальности. Состояние русской историографии до сих пор таково, что иногда налагает на русского историка обязанность просто собирать факты и давать им первоначальную научную обработку. И только там, где факты уже собраны и освещены, мы можем возвыситься до некоторых исторических обобщений, можем подметить общий ход того или другого исторического процесса, можем даже на основании ряда частных обобщений сделать смелую попытку – дать схематическое изображение той последовательности, в какой развивались основные факты нашей исторической жизни. Но далее такой общей схемы русский историк идти не может, не выходя из границ своей науки. Для того чтобы понять сущность и значение того или другого факта в истории Руси, он может искать аналогии в истории всеобщей; добытыми результатами он может служить историку всеобщему, положить и свой камень в основание общеисторического синтеза. Но этим и ограничивается его связь с общей историей и влияние на нее. Конечной целью русской историографии всегда остается построение системы местного исторического процесса.

Построением этой системы разрешается и другая, более практическая задача, лежащая на русском историке. Известно старинное убеждение, что национальная история есть путь к национальному самосознанию. Действительно, знание прошлого помогает понять настоящее и объясняет задачи будущего. Народ, знакомый со своею историей, живет сознательно, чуток к окружающей его действительности и умеет понимать ее. Задача, в данном случае можно выразиться – долг национальной историографии заключается в том, чтобы показать обществу его прошлое в истинном свете. При этом нет нужды вносить в историографию какие бы то ни было предвзятые точки зрения; субъективная идея не есть идея научная, а только научный труд может быть полезен общественному самосознанию. Оставаясь в сфере строго научной, выделяя те господствующие начала общественного быта, которые характеризовали собою различные стадии русской исторической жизни, исследователь раскроет обществу главнейшие моменты его исторического бытия и этим достигнет своей цели. Он даст обществу разумное знание, а приложение этого знания зависит уже не от него.

Так, и отвлеченные соображения и практические цели ставят русской исторической науке одинаковую задачу – систематическое изображение русской исторической жизни, общую схему того исторического процесса, который привел нашу национальность к ее настоящему состоянию.

Очерк русской историографии

Когда же началось систематическое изображение событий русской исторической жизни и когда русская история стала наукой? Еще в Киевской Руси, наряду с возникновением гражданственности, в XI в. появились у нас первые летописи. Это были перечни фактов, важных и не важных, исторических и не исторических, вперемежку с литературными сказаниями. С нашей точки зрения, древнейшие летописи не представляют собою исторического труда; не говоря о содержании – и самые приемы летописца не соответствуют теперешним требованиям. Зачатки историографии у нас появляются в XVI в., когда исторические сказания и летописи стали впервые сверять и сводить в одно целое. В XVI в. сложилась и сформировалась Московская Русь. Сплотившись в единое тело, под властью единого московского князя, русские старались объяснить себе и свое происхождение, и свои политические идеи, и свои отношения к окружающим их государствам.

И вот в 1512 г. (по-видимому, старцем Филофеем) составляется хронограф, т. е. обозрение всемирной истории. Большая часть его заключала в себе переводы с греческого языка и только как дополнения внесены русские и славянские исторические сказания. Хронограф этот краток, но дает достаточный запас исторических сведений; за ним появляются и вполне русские хронографы, представляющие собою переработку первого. Вместе с ними возникают в XVI в. летописные своды, составленные по древним летописям, но представляющие не сборники механически сопоставленных фактов, а произведения, связанные одной общей идеей. Первым таким произведением была «Степенная книга», получившая такое название потому, что она разделялась на «поколения» или на «степени», как их тогда называли. Она передавала в хронологическом, последовательном, т. е. «постепенном» порядке деятельность русских митрополитов и князей, начиная с Рюрика. Автором этой книги ошибочно считали митрополита Киприана; она была обработана митрополитами Макарием и его преемником Афанасием при Иване Грозном, т. е. в XVI в. В основании «Степенной книги» лежит тенденция и общая и частная. Общая проглядывает в желании показать, что власть московских князей есть не случайная, а преемственная, с одной стороны, от южнорусских, киевских князей, с другой – от византийских царей. Частная же тенденция сказалась в том уважении, с каким неизменно повествуется о духовной власти. «Степенная книга» может быть названа историческим трудом в силу известной системы изложения. В начале XVI в. был составлен другой исторический труд – «Воскресенская летопись», более интересная по обилию материала. В основание ее легли все прежние летописи, «Софийский временник» и иные, так что фактов в этой летописи действительно много, но скреплены они чисто механически. Тем не менее «Воскресенская летопись» представляется нам самым ценным историческим произведением из всех, ей современных или более ранних, так как она составлена без всякой тенденции и заключает в себе много сведений, которых нигде более не находим. Своею простотою она могла не нравиться, безыскусственность изложения могла казаться убогою знатокам риторических приемов, и вот ее подвергли переработке и дополнениям и составили, к середине XVI же века, новый свод, называемый «Никоновской летописью». В этом своде мы видим много сведений, заимствованных из греческих хронографов, по истории греческих и славянских стран, летопись же о русских событиях, особенно о веках позднейших, хотя и подробная, но не совсем надежная, – точность изложения пострадала от литературной переработки: поправляя бесхитростный слог прежних летописей, невольно искажали и смысл некоторых событий.

В 1674 г. появился в Киеве и первый учебник русской истории – «Синопсис» Иннокентия Гизеля, очень распространившийся в эпоху Петра Великого (он часто встречается и теперь). Если рядом со всеми этими переработками летописей помянем ряд литературно написанных сказаний об отдельных исторических фактах и эпохах (напр., Сказание кн. Курбского, повести о смутном времени), то обнимем весь тот запас исторических трудов, с которым Русь дожила до эпохи Петра Великого, до учреждения Академии наук в Петербурге. Петр очень заботился о составлении истории России и поручал это дело различным лицам. Но только после его смерти началась ученая разработка исторического материала и первыми деятелями на этом поприще явились ученые немцы, члены петербургской Академии; из них прежде всего следует назвать Готлиба Зигфрида Байера (1694–1738). Он начал с изучения племен, населявших Россию в древности, особенно варягов, но далее этого не пошел. Байер оставил после себя много трудов, из которых два довольно капитальных произведения написаны на латинском языке и теперь уже не имеют большого значения для истории России, – это «Северная География» и «Исследования о Варягах» (их перевели на русский язык только в 1767 г.). Гораздо плодотворнее были труды Герарда Фридриха Миллера (1705–1783), который жил в России при императрицах Анне, Елизавете и Екатерине II и уже настолько хорошо владел русским языком, что писал свои произведения по-русски. Он много путешествовал по России (прожил 10 лет, с 1733 по 1743 г., в Сибири) и хорошо изучил ее. На литературном историческом поприще он выступил как издатель русского журнала «Ежемесячные сочинения» (1755–1765) и сборника на немецком языке «Sammlung Russischer Gescihchte». Главною заслугою Миллера было собирание материалов по русской истории; его рукописи (так наз. Миллеровские портфели) служили и служат богатым источником для издателей и исследователей. И исследования Миллера имели значение, – он был одним из первых ученых, заинтересовавшихся позднейшими эпохами нашей истории, им посвящены его труды: «Опыт новейшей истории России» и «Известие о дворянах Российских». Наконец, он был первым ученым архивариусом в России и привел в порядок московский архив Иностранной коллегии, директором которого и умер (1783). Среди академиков XVIII в. видное место трудами по русской истории занял и Ломоносов, написавший учебную книгу русской истории и один том «Древней Русской истории» (1766). Его труды по истории были обусловлены полемикой с академиками – немцами. Последние выводили Русь Варягов от норманнов и норманскому влиянию приписывали происхождение гражданственности на Руси, которую до пришествия варягов представляли страною дикою; Ломоносов же варягов признавал за славян и таким образом русскую культуру считал самобытною.

Названные академики, собирая материалы и исследуя отдельные вопросы нашей истории, не успели дать общего ее обзора, необходимость которого чувствовалась русскими образованными людьми. Попытки дать такой обзор появились вне академической среды.

Первая попытка принадлежит В. Н. Татищеву (1686–1750). Занимаясь собственно вопросами географическими, он увидел, что разрешить их невозможно без знания истории, и, будучи человеком всесторонне образованным, стал сам собирать сведения по русской истории и занялся ее составлением. В течение многих лет писал он свой исторический труд, перерабатывал его не один раз, но только по его смерти, в 1768 г., началось его издание. В течение 6 лет вышло 4 тома, 5-й том был случайно найден уже в нашем веке и издан «Московским обществом истории и древностей Российских». В этих 5-ти томах Татищев довел свою историю до смутной эпохи XVII в. В первом томе мы знакомимся со взглядами самого автора на русскую историю и с источниками, которыми он пользовался при ее составлении; мы находим целый ряд научных эскизов о древних народах – варягах, славянах и др. Татищев нередко прибегал к чужим трудам; так, напр., он воспользовался исследованием «О Варягах» Байера и прямо включил его в свой труд. История эта теперь, конечно, устарела, но научного значения она не потеряла, так как (в XVIII в.) Татищев обладал такими источниками, которых теперь нет, и следовательно, многие из фактов, им приведенных, восстановить уже нельзя. Это возбудило подозрение, существовали ли некоторые источники, на которые он ссылался, и Татищева стали обвинять в недобросовестности. Особенно не доверяли приводимой им «Иоакимовской Летописи». Однако исследование этой летописи показало, что Татищев только не сумел отнестись к ней критически и включил ее целиком, со всеми ее баснями, в свою историю. Строго говоря, труд Татищева есть не что иное, как подробный сборник летописных данных, изложенных в хронологическом порядке; тяжелый его язык и отсутствие литературной обработки делали его неинтересным для современников.

Первая популярная книга по русской истории принадлежала перу Екатерины II, но труд ее «Записки касательно Русской истории», доведенный до конца XIII в., научного значения не имеет и интересен только как первая попытка рассказать обществу легким языком его прошлое. Гораздо важнее в научном отношении была «История Российская» князя М.Щербатова (1733–1790), которой впоследствии пользовался и Карамзин. Щербатов был человек не сильного философского ума, но начитавшийся просветительной литературы XVIII в. и всецело сложившийся под ее влиянием, что отразилось и на его труде, в который внесено много предвзятых мыслей. В исторических сведениях он до такой степени не успевал разбираться, что заставлял иногда своих героев умирать по 2 раза. Но, несмотря на такие крупные недостатки, история Щербатова имеет научное значение благодаря многим приложениям, заключающим в себе исторические документы. Особенно интересны дипломатические бумаги XVI и XVII вв. Доведен его труд до смутной эпохи.

Случилось, что при Екатерине II некто француз Леклерк, совершенно не знавший ни русского государственного строя, ни народа, ни его быта, написал ничтожную «L"histoire de la Russie», причем в ней было так много клевет, что она возбудила всеобщее негодование. И. Н. Болтин (1735–1792), любитель русской истории, составил ряд заметок, в которых обнаружил невежество Леклерка и которые издал в двух томах. В них он отчасти задел и Щербатова. Щербатов обиделся и написал Возражение. Болтин отвечал печатными письмами и приступил к критике на «Историю» Щербатова. Труды Болтина, обнаруживающие в нем исторический талант, интересны по новизне взглядов. Болтина не совсем точно зовут иногда «первым славянофилом», потому что он отмечал много темных сторон в слепом подражании Западу, подражании, которое заметно стало у нас после Петра, и желал, чтобы Россия крепче хранила добрые начала прошлого века. Сам Болтин интересен, как историческое явление. Он служил лучшим доказательством того, что в XVIII в. в обществе, даже у неспециалистов по истории, был живой интерес к прошлому своей родины. Взгляды и интересы Болтина разделял Н. И. Новиков (1744–1818), известный ревнитель русского просвещения, собравший «Древнюю Российскую Вивлиофику» (20 томов), обширный сборник исторических документов и исследований (1788–1791). Одновременно с ним, как собиратель исторических материалов, выступил купец Голиков (1735–1801), издавший сборник исторических данных о Петре Великом под названием «Деяния Петра Великого» (1-е изд. 1788–1790, 2-е 1837 г.). Таким образом, рядом с попытками дать общую историю России зарождается и стремление подготовить материалы для такой истории. Помимо инициативы частной, в этом направлении работает и сама Академия наук, издавая летописи для общего с ними ознакомления.

Но во всем том, что нами перечислено, еще мало было научности в нашем смысле: не существовало строгих критических приемов, не говоря уже об отсутствии цельных исторических представлений.

Впервые ряд научно-критических приемов в изучение русской истории внес ученый иностранец Шлецер (1735–1809). Познакомившись с русскими летописями, он пришел от них в восторг: ни у одного народа не встречал он такого богатства сведений, такого поэтического языка. Уже выехав из России и будучи профессором Геттингенского университета, он неустанно работал над теми выписками из летописей, которые ему удалось вывезти из России. Результатом этой работы был знаменитый труд, напечатанный под заглавием «Нестор» (1805 г. по-немецки, 1809–1819 гг. по-русски). Это целый ряд исторических этюдов о русской летописи. В предисловии автор дает краткий обзор того, что сделано по русской истории. Он находит положение науки в России печальным, к историкам русским относится с пренебрежением, считает свою книгу почти единственным годным трудом по русской истории. И действительно, труд его далеко оставлял за собою все прочие по степени научного сознания и приемов автора. Эти приемы создали у нас как бы школу учеников Шлецера, первых ученых исследователей, вроде М. П. Погодина. После Шлецера стали возможны у нас строгие исторические изыскания, для которых, правда, создавались благоприятные условия и в другой среде, во главе которой стоял Миллер. Среди собранных им в Архиве Иностранной Коллегии людей особенно выдавались Штриттер, Малиновский, Бантыш-Каменский. Они создали первую школу ученых архивариусов, которыми Архив был приведен в полный порядок и которые, кроме внешней группировки архивного материала, производили ряд серьезных ученых изысканий на основании этого материала. Так, мало-помалу созревали условия, создавшие у нас возможность серьезной истории.

В начале XIX в. создался, наконец, и первый цельный взгляд на русское историческое прошлое в известной «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина (1766–1826). Обладая цельным мировоззрением, литературным талантом и приемами хорошего ученого критика, Карамзин во всей русской исторической жизни видел один главнейший процесс – создание национального государственного могущества. К этому могуществу привел Русь ряд талантливых деятелей, из которых два главных – Иван III и Петр Великий – своею деятельностью ознаменовали переходные моменты в нашей истории и стали на рубежах основных ее эпох – древней (до Ивана III), средней (до Петра Великого) и новой (до начала XIX в.). Свою систему русской истории Карамзин изложил увлекательным для своего времени языком, а свой рассказ он основал на многочисленных изысканиях, которые и до нашего времени сохраняют за его Историей важное ученое значение.

Но односторонность основного взгляда Карамзина, ограничивавшая задачу историка изображением только судеб государства, а не общества с его культурой, юридическими и экономическими отношениями, была вскоре замечена уже его современниками. Журналист 30-х годов XIX в. Н. А. Полевой (1796–1846) упрекал его за то, что он, назвав свое произведение «Историей государства Российского», оставил без внимания «Историю Русского народа». Именно этими словами Полевой озаглавил свой труд, в котором думал изобразить судьбу русского общества. На смену системы Карамзина он ставил свою систему, но не совсем удачную, так как был дилетант в сфере исторического ведения. Увлекаясь историческими трудами Запада, он пробовал чисто механически прикладывать их выводы и термины к русским фактам, так, например, – отыскать феодальную систему в древней Руси. Отсюда понятна слабость его попытки, понятно, что труд Полевого не мог заменить труда Карамзина: в нем вовсе не было цельной системы.

Менее резко и с большею осторожностью выступил против Карамзина петербургский профессор Устрялов (1805–1870), в 1836 г. написавший «Рассуждение о системе прагматической русской истории». Он требовал, чтобы история была картиной постепенного развития общественной жизни, изображением переходов гражданственности из одного состояния в другое. Но и он еще верит в могущество личности в истории и, наряду с изображением народной жизни, требует и биографий ее героев. Сам Устрялов, однако, отказался дать определенную общую точку зрения на нашу историю и замечал, что для этого еще не наступило время.

Таким образом, недовольство трудом Карамзина, сказавшееся и в ученом мире, и в обществе, не исправило карамзинской системы и не заменило ее другою. Над явлениями русской истории, как их связующее начало, оставалась художественная картина Карамзина и не создалось научной системы. Устрялов был прав, говоря, что для такой системы еще не наступило время. Лучшие профессора русской истории, жившие в эпоху, близкую к Карамзину, Погодин и Каченовский (1775–1842), еще были далеки от одной общей точки зрения; последняя сложилась лишь тогда, когда русской историей стали деятельно интересоваться образованные кружки нашего общества. Погодин и Каченовский воспитывались на ученых приемах Шлецера и под его влиянием, которое особенно сильно сказывалось на Погодине. Погодин во многом продолжал исследования Шлецера и, изучая древнейшие периоды нашей истории, не шел далее частных выводов и мелких обобщений, которыми, однако, умел иногда увлекать своих слушателей, не привыкших к строго научному и самостоятельному изложению предмета. Каченовский за русскую историю принялся тогда, когда приобрел уже много знаний и опыта в занятиях другими отраслями исторического ведения. Следя за развитием классической истории на Западе, которую в то время вывели на новый путь изыскания Нибура, Каченовский увлекался тем отрицанием, с каким стали относиться к древнейшим данным по истории, например, Рима. Это отрицание Каченовский перенес и на русскую историю: все сведения, относящиеся к первым векам русской истории, он считал недостоверными; достоверные же факты, по его мнению, начались лишь с того времени, как появились у нас письменные документы гражданской жизни. Скептицизм Каченовского имел последователей: под его влиянием основалась так называемая скептическая школа, не богатая выводами, но сильная новым, скептическим приемом отношения к научному материалу. Этой школе принадлежало несколько статей, составленных под руководством Каченовского. При несомненной талантливости Погодина и Каченовского, оба они разрабатывали хотя и крупные, но частные вопросы русской истории; оба они сильны были критическими методами, но ни тот, ни другой не возвышались еще до дельного исторического мировоззрения: давая метод, они не давали результатов, к которым можно было прийти с помощью этого метода.

Только в 30-х годах XIX столетия в русском обществе сложилось цельное историческое мировоззрение, но развилось оно не на научной, а на метафизической почве. В первой половине XIX в. русские образованные люди все с большим и большим интересом обращались к истории, как отечественной, так и западноевропейской. Заграничные походы 1813–1814 гг. познакомили нашу молодежь с философией и политической жизнью Западной Европы. Изучение жизни и идей Запада породило, с одной стороны, политическое движение декабристов, с другой – кружок лиц, увлекавшихся более отвлеченной философией, чем политикой. Кружок этот вырос всецело на почве германской метафизической философии начала нашего века. Эта философия отличалась стройностью логических построений и оптимизмом выводов. В германской метафизике, как и в германском романтизме, сказался протест против сухого рационализма французской философии XVIII в. Революционному космополитизму Франции Германия противополагала начало народности и выяснила его в привлекательных образах народной поэзии и в ряде метафизических систем. Эти системы стали известны образованным русским людям и увлекали их. В германской философии русские образованные люди видели целое откровение. Германия была для них «Иерусалимом новейшего человечества» – как назвал ее Белинский. Изучение главнейших метафизических систем Шеллинга и Гегеля соединило в тесный кружок несколько талантливых представителей русского общества и заставило их обратиться к изучению своего (русского) национального прошлого. Результатом этого изучения были две совершенно противоположные системы русской истории, построенные на одинаковой метафизической основе. В Германии в это время господствующими философскими системами были системы Шеллинга и Гегеля. По мнению Шеллинга, каждый исторический народ должен осуществлять какую-нибудь абсолютную идею добра, правды, красоты. Раскрыть эту идею миру – историческое призвание народа. Исполняя его, народ делает шаг вперед на поприще всемирной цивилизации; исполнив его, он сходит с исторической сцены. Те народы, бытие которых не одухотворено идеей безусловного, суть народы неисторические, они осуждены на духовное рабство у других наций. Такое же деление народов на исторические и неисторические дает и Гегель, но он, развивая почти тот же принцип, пошел еще далее. Он дал общую картину мирового прогресса. Вся мировая жизнь, по мнению Гегеля, была развитием абсолютного духа, который стремится к самопознанию в истории различных народов, но достигает его окончательно в германо-романской цивилизации. Культурные народы Древнего Востока, античного мира и романской Европы были поставлены Гегелем в известный порядок, представлявший собою лестницу, по которой восходил мировой дух. На верху этой лестницы стояли германцы, и им Гегель пророчил вечное мировое главенство. Славян же на этой лестнице не было совсем. Их он считал за неисторическую расу и тем осуждал на духовное рабство у германской цивилизации. Таким образом, Шеллинг требовал для своего народа только всемирного гражданства, а Гегель – всемирного главенства. Но, несмотря на такое различие взглядов, оба философа одинаково повлияли на русские умы в том смысле, что возбуждали стремление оглянуться на русскую историческую жизнь, отыскать ту абсолютную идею, которая раскрывалась в русской жизни, определить место и назначение русского народа в ходе мирового прогресса. И тут-то, в приложении начал германской метафизики к русской действительности, русские люди разошлись между собою. Одни из них, западники, поверили тому, что германо-протестантская цивилизация есть последнее слово мирового прогресса. Для них древняя Русь, не знавшая западной, германской цивилизации и не имевшая своей, была страной неисторической, лишенной прогресса, осужденной на вечный застой, страной «азиатской», как назвал ее Белинский (в статье о Котошихине). Из вековой азиатской косности вывел ее Петр, который, приобщив Россию к германской цивилизации, создал ей возможность прогресса и истории. Во всей русской истории, стало быть, только эпоха Петра Великого может иметь историческое значение. Она главный момент в русской жизни; она отделяет Русь азиатскую от Руси европейской. До Петра полная пустыня, полное ничто; в древней русской истории нет никакого смысла, так как в древней Руси нет своей культуры.

Творческое наследие русского историка Сергея Федоровича Платонова включает в себя фундаментальные работы по истории России, выдержавшие не одно переиздание. По его лекциям, учебникам и монографиям учились тысячи людей. В числе лучших и наиболее авторитетных профессоров Петербурга Платонов был приглашен преподавателем к членам императорской фамилии. В январе 1930 г. историк был арестован по обвинению «в активной антисоветской деятельности и участии в контрреволюционной монархической организации». Его выслали в Самару, где спустя три года ученый скончался. В Советской России труды С.Ф.Платонова находились под запретом. В этой книге можно познакомиться с взглядом Платонова на историю России периода Киевской Руси, время правления Ивана Грозного, Петра Великого, Екатерины II, Николая I и других российских монархов.

На нашем сайте вы можете скачать книгу "Русская история" Платонов Сергей Федорович бесплатно и без регистрации в формате epub, fb2, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.

Наши занятия русской историей уместно будет начать определением того, что именно следует понимать под словами историческое знание, историческая наука. Уяснив себе, как понимается история вообще, мы поймем, что нам следует понимать под историей одного какого-либо народа, и сознательно приступим к изучению русской истории.

История существовала в глубокой древности, хотя тогда и не считалась наукой. Знакомство с античными историками, Геродотом и Фукидидом, например, покажет вам, что греки были по-своему правы, относя историю к области искусств. Под историей они понимали художественный рассказ о достопамятных событиях и лицах. Задача историка состояла у них о том, чтобы передать слушателям и читателям вместе с эстетическим наслаждением и ряд нравственных назиданий. Те же цели преследовало и искусство.

При таком взгляде на историю, как на художественный рассказ о достопамятных событиях, древние историки держались и соответствующих приемов изложения. В своем повествовании они стремились к правде и точности, но строгой объективной мерки истины у них не существовало. У глубоко правдивого Геродота, например, много басен (о Египте, о Скифах и т. под.); в одних он верит, потому что не знает пределов естественного, другие же, и не веря в них, заносит в свой рассказ, потому что они прельщают его своим художественным интересом. Мало этого, античный историк, верный своим художественным задачам, считал возможным украшать повествование сознательным вымыслом. Фукидид, в правдивости которого мы не сомневаемся, влагает в уста своих героев речи, сочиненные им самим, но он считает себя правым в силу того, что верно передает в измышленной форме действительные намерения и мысли исторических лиц.

Таким образом, стремление к точности и правде в истории было до некоторой степени ограничиваемо стремлением к художественности и занимательности, не говоря уже о других условиях, мешавших историкам с успехом различать истину от басни. Несмотря на это, стремление к точному знанию уже в древности требует от историка прагматизма. Уже у Геродота мы наблюдаем проявление этого прагматизма, т. е. желание связывать факты причинною связью, не только рассказывать их, но и объяснять из прошлого их происхождение.

Итак, на первых порах история определяется, как художественно-прагматический рассказ о достопамятных событиях и лицах.

Ко временам глубокой древности восходят и такие взгляды на историю, которые требовали от нее, помимо художественных впечатлений, практической приложимости. Еще древние говорили, что история есть наставница жизни (magistra vitae). От историков ждали такого изложения прошлой жизни человечества, которое бы объясняло события настоящего и задачи будущего, служило бы практическим руководством для общественных деятелей и нравственной школой для прочих людей. Такой взгляд на историю во всей силе держался в средние века и дожил до наших времен; он, с одной стороны, прямо сближал историю с моральной философией, с другой – обращал историю в «скрижаль откровений и правил» практического характера. Один писатель XVII в. (De Rocoles) говорил, что «история исполняет обязанности, свойственные моральной философии, и даже в известном отношении может быть ей предпочтена, так как, давая те же правила, она присоединяет к ним еще и примеры». На первой странице «Истории государства Российского» Карамзина найдете выражение той мысли, что историю необходимо знать для того, «чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастье».

С развитием западноевропейской философской мысли стали слагаться новые определения исторической науки. Стремясь объяснить сущность и смысл жизни человечества, мыслители обращались к изучению истории или с целью найти в ней решение своей задачи, или же с целью подтвердить историческими данными свои отвлеченные построения. Сообразно с различными философскими системами, так или иначе определялись цели и смысл самой истории. Вот некоторые из подобных определений: Боссюэт (1627-1704) и Лоран (1810-1887) понимали историю, как изображение тех мировых событий, в которых с особенною яркостью выражались пути Провидения, руководящего человеческою жизнью в своих целях. Итальянец Вико (1668-1744) задачею истории, как науки, считал изображение тех одинаковых состояний, которые суждено переживать всем народам. Известный философ Гегель (1770-1831) в истории видел изображение того процесса, которым «абсолютный дух» достигал своего самопознания (Гегель всю мировую жизнь объяснял, как развитие этого «абсолютного духа»). Не будет ошибкою сказать, что все эти философии требуют от истории в сущности одного и того же: история должна изображать не все факты прошлой жизни человечества, а лишь основные, обнаруживающие ее общий смысл.

Этот взгляд был шагом вперед в развитии исторической мысли, – простой рассказ о былом вообще, или случайный набор фактов различного времени и места для доказательства назидательной мысли не удовлетворял более. Появилось стремление к объединению изложения руководящей идеей, систематизированию исторического материала. Однако философскую историю справедливо упрекают в том, что она руководящие идеи исторического изложения брала вне истории и систематизировала факты произвольно. От этого история не становилась самостоятельной наукой, а обращалась в прислужницу философии.

Наукою история стала только в начале XIX века, когда из Германии, в противовес французскому рационализму, развился идеализм: в противовес французскому космополитизму, распространились идеи национализма, деятельно изучалась национальная старина и стало господствовать убеждение, что жизнь человеческих обществ совершается закономерно, в таком порядке естественной последовательности, который не может быть нарушен и изменен ни случайностями, ни усилиями отдельных лиц. С этой точки зрения главный интерес в истории стало представлять изучение не случайных внешних явлений и не деятельности выдающихся личностей, а изучение общественного быта на разных ступенях его развития. История стала пониматься как наука о законах исторической жизни человеческих обществ.

Это определение различно формулировали историки и мыслители. Знаменитый Гизо (1787-1874), например, понимал историю, как учение о мировой и национальной цивилизации (понимая цивилизацию в смысле развития гражданского общежития). Философ Шеллинг (1775-1854) считал национальную историю средством познания «национального духа». Отсюда выросло распространенное определение истории, как пути к народному самосознанию. Явились далее попытки понимать историю, как науку, долженствующую раскрыть общие законы развития общественной жизни вне приложения их к известному месту, времени и народу. Но эти попытки, в сущности, присваивали истории задачи другой науки – социологии. История же есть наука, изучающая конкретные факты в условиях именно времени и места, и главной целью ее признается систематическое изображение развития и изменений жизни отдельных исторических обществ и всего человечества.

Такая задача требует многого для успешного выполнения. Для того чтобы дать научно-точную и художественно-цельную картину какой-либо эпохи народной жизни или полной истории народа, необходимо: 1) собрать исторические материалы, 2) исследовать их достоверность, 3) восстановить точно отдельные исторические факты, 4) указать между ними прагматическую связь и 5) свести их в общий научный обзор или в художественную картину. Те способы, которыми историки достигают указанных частных целей, называются научными критическими приемами. Приемы эти совершенствуются с развитием исторической науки, но до сих пор ни эти приемы, ни сама наука истории не достигли полного своего развития. Историки не собрали и не изучили еще всего материала, подлежащего их ведению, и это дает повод говорить, что история есть наука, не достигшая еще тех результатов, каких достигли другие, более точные, науки. И, однако, никто не отрицает, что история есть наука с широким будущим.